Стенограмма совместного заседания центров «Исторической науки России» и «Истории русского феодализма» Института российской истории РАН, посвященного памяти профессора А.И. Клибанова

А.И. Клибанов – учёный, наставник, человек

26 марта 2019 г. состоялось совместное заседание центров «Исторической науки России» и «Истории русского феодализма» Института российской истории РАН, посвященное памяти и научному творчеству выдающегося историка, доктора исторических наук, профессора Александра Ильича Клибанова (1910–1994). Являясь одним из крупнейших специалистов в изучении русской общественно-религиозной мысли, учёный внёс огромный вклад в разработку таких проблем, как реформационные движения в России и история сектантства. В центре его внимания находилась также тема народной социальной утопии.

Сотрудники ИРИ РАН, Московского государственного университета им. М.В Ломоносова, Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» поделились своими воспоминаниями об Александре Ильиче как о внимательном, мудром наставнике, человеке нелёгкой судьбы. В заседании приняли участие член-корреспондент РАН А.Н. Сахаров, доктора исторических наук М.В. Дмитриев, Л.А. Черная, Р.Г. Пихоя, Н.М. Рогожин, М.Г. Вандалковская, Л.А. Сидорова, Е.И. Малето, кандидаты исторических наук Л.П. Найдёнова, Н.И. Никитин, А.В. Ковальчук.

 

Андрей Николаевич Сахаров (ИРИ РАН)

Сегодняшнее заседание мы посвящаем памяти и научному творчеству выдающегося российского историка, религиоведа, доктора исторических наук, профессора, лауреата Государственной премии СССР Александра Ильича Клибанова. В будущем году ему исполняется 110 лет. Это большой срок для того, чтобы мы могли снова обратиться к его научному творчеству, к его личности, отдать ему должное от нынешнего поколения российских историков.

Что можно сказать о Клибанове? Это был большой ученый, большой человек, замечательный гражданин. Несмотря на то, что он провел в общей сложности одиннадцать лет в сталинских тюрьмах и лагерях, тем не менее, он остался несгибаемым в своих основных научных и человеческих позициях. Это дает возможность выразить ему наше уважение.

В начале своего выступления мне хотелось бы, прежде всего, сказать о его замечательных работах, его монографиях. Первая монография «Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI в.» охватывает XIV, XV и первую половину XVI в. Во второй половине XVI в. начинается опричнина, наступает конец всяким реформаторским поползновениям. Но вот XIV, XV и начало XVI вв., включая, конечно, период раннего Грозного, Избранной рады относится к его творчеству. Я хочу обратить внимание в этой работе на стремление автора показать на примере первых еретических опытов тягу тогдашнего развивающегося российского общества, Московского государства к гуманистическим идеалам в рамках церковных организаций и воззрений. Это стремление к гуманизму, к человеческой сущности, стремление повернуться лицом не к каким-то абстрактным понятиям и явлениям, а к человеку, к выражению его мыслей, чувств. Все это очень характерно для первой работы А.И. Клибанова. Интересно, что он формулирует это как реформационное движение в России. Я не думаю, что это было реформационное движение такого порядка как на Западе в более поздний период, которое закончилось победой Реформации: лютеранство, позднее протестантство и т.д. До такого уровня развития, к сожалению, российская реформация не дотянулась. Но она к этому стремилась путем различного рода проявлений в лице движения стригольников, жидовствующих, нестяжателей и других. В конце концов, это все закончилось довольно печально, когда деревянные клетки с еретиками горели на льду Москвы-реки в период Ивана III, хотя оно существовало еще целую половину столетия.

Это стремление показать начало гуманизма, начало человечности в российской истории, в российском общественном сознании дорого стоит. Одновременно с явлениями этого же порядка в Европе развивались подобные тенденции в России. Сглажено, не так ярко, не в таких формах и не с такими результатами, но они развивались. В этом я вижу смысл первой работы А.И. Клибанова.

Вторая его работа «Народная социальная утопия в России: XIX в.». Когда мы обращаемся к этой книге объемом около 40 авторских листов, то удивляемся тому, откуда ученый выявил этот материал, где обнаружил эти источники, как он с ними работал, как анализировал? Перед нами предстает целая плеяда замечательных неизвестных до этого людей, которые мечтали о том же, о чем и предшественники в XIV–XV вв. – о справедливости, о человечности, добре, о равноправии народов и вер. Все это отражается в этой монографии. Это замечательная работа. Не случайно Александр Ильич получил за нее Государственную премию СССР.

А.И. Клибанов был выдающимся учёным, корифеем науки. Вокруг него группировалось значительное количество людей – его учеников, аспирантов, друзей. Он был другом Л.В. Черепнина. Я впервые увидел Александра Ильича именно у Льва Владимировича. Я работал тогда журналистом, колесил по весям и градам. Черепнин коллекционировал кукол. Я привез ему в подарок для коллекции кукол из Шотландии. Пока Черепнин их рассматривал, я обратил внимание на скромно сидящего в уголке пожилого человека. Он встал, подошёл ко мне и сказал: «Я Клибанов. Очень рад с Вами познакомиться». Так произошла наша первая встреча. Черепнин же сказал: «Это мой ученик», и ещё раз повертел кукол.

Клибанов оказал на меня большое влияние, я к нему прислушивался, высокого его ценил. Мне импонировали не только его научная масштабность, но и его высокие человеческие качества, высочайшая образованность и интеллигентность. Я вспоминаю те дни, когда в коридорах Института бродили (другого слова не подберешь) маститый Устюгов, постоянно жестикулирующий Зимин, рассуждающий о чем-то Клибанов, появлялся иногда Черепнин, Новосельский, лидер «нового направления» Иванов и другие. Это было замечательное время.

Александр Ильич отличался от всех именно своей широкой образованностью и своим неиссякаемым интеллектуальным запасом. Он прекрасно знал музыку, живопись: дома у него была неплохая коллекция картин, прекрасно знал литературу, обожал Маркеса. Я был удивлен, когда оказалось, что Александр Ильич не читал одну из последних работ Маркеса «Осень патриарха», которая демонстрирует генезис тирана – бывшего лидера народной революции. Я принес ему эту книгу. Через неделю он прочитал её и в восторге поделился своими соображениями, касающимися концепции автора, которую он немедленно увязал с теми явлениями, которые происходили в нашей жизни в конце 1980-х – начале 90-х гг. Я понял, за что его посадили – за эту свободу мнения, выражения чувств, которые особенно ярко проявились во время обсуждения этой книги Маркеса.

Об Александре Ильиче можно говорить еще очень много и долго. Это мое маленькое вступление, которое дает возможность тем, кто дольше и лучше знал его, ознакомить нас с его творчеством, с его личностью.

 

Михаил Владимирович Дмитриев (МГУ, НИУ ВШЭ)

Гуманистических тенденции культуры Московской Руси в исследованиях А.И. Клибанова.

Среди тем, к которым обращался Александр Ильич Клибанов, одной из центральных была тема гуманизма в культуре Московской Руси. Не будет преувеличением сказать, что именно им она и была введена в оборот исследований в 1950-е гг.^[1], в контексте явления, которое стали называть реформационно-гуманистическими тенденциями древнерусской культуры. Эта проблематика проходит красной нитью через книгу о русских реформационных движениях XIV–XVI вв. и составила предмет ряда отдельных статей. В последней книге Александра Ильича, изданной уже после его кончины, этому сюжету посвящен обширный раздел («Самоценность человека»^[2]).

Суть выдвинутого и обоснованного А.И. Клибановым тезиса состоит в том, что большой ряд текстов XIV–XVII вв. отразил присутствие в общественном сознании России того времени идей, утверждавших высокое достоинство человеческой личности и призвание человека к свободе, к осуществлению заложенного в самом существе индивида, в самой человеческой природе «самовластия». Этот тезис перекликался с написанным другими советскими специалистами по истории допетровской России^[3] и вызвал серию откликов в западной историографии^[4].

Клибанов интерпретировал гуманистический тренд в русской религиозной культуре как отражение движения к эмансипации личности и к утверждению самоценности каждого из «атомов» людского сообщества, то есть видел в гуманистических тенденциях Московской Руси локальный вариант общеевропейского феномена раннего Нового времени, который обыкновенно считают органической частью культуры Возрождения. Вместе с тем он едва ли не первым в науке обратил внимание на византийско-православные, христианско-неоплатонические (то есть типологически не-западные!) истоки представлений о высоком статусе человека в мироздании, и этот тезис сохраняет и поныне большое значение^[5].

Иллюстрируя выдвинутое А.И. Клибановым положение, сошлемся на пример влияния, которое, начиная уже с XI в., оказывали на древнерусскую мысль сочинения Иоанна Дамаскина (вместе с сочинениями Дионисия Ареопагита, Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Василия Великого и других византийских богословов). В частности, эти тексты переносили на восточнославянскую почву один из устоявшихся топосов православной богословско-учительной литературы: «И так, Бог сотворил человека непричастным злу, прямым, нравственно добрым, безпечальным, свободным от забот, весьма украшенным всякою добродетелью, цветущим всякими благами, как бы некоторый второй миръ… царя над тем, что находится на земле, подчиненного горнему Царю, земного и небесного, преходящего и бессмертного, видимого и постигаемого умом, среднего между величием и ничтожеством»^[6].

Мотив, представленный у Иоанна Дамаскина – лишь один из штрихов того учения о человеке, которое укоренялось в книжной культуре Руси по мере её христианизации. По сути, речь идёт о том, что проблематика европейского гуманизма вписывается в контекст типологических различий западно-христианских и восточно-христианских традиций. Упрощенно говоря, византийская версия религиозной антропологии «оптимистична» в противоположность «пессимистическому» взгляду на человека, заложенному Августином и рядом других латинских богословов в основы культуры средневекового Запада^[7]. Этот типологически присущий византийскому христианству позитивный и даже религиозно-возвышенный взгляд на человека коренится в неоплатонизме, который пришёл на Русь после 988 г., и огромная заслуга А.И. Клибанова в том, что он в 1957 г. идентифицировал этот важнейший факт восточноевропейской культурной истории. Именно в христианизированном неоплатонизме мы можем найти ключ к пониманию слов о самовластии человека знаменитого «Лаодикийского послания» Фёдора Курицына («Душа самовластна, заграда ей – вера»), к очень неожиданному «сотериологическому оптимизму» Феодосия Косого и его последователей, которые утверждали, что человек мог бы спастись и самостоятельно, а не благодаря Боговоплощению; к странно-обнадеживающему взгляду митрополита Даниила на перспективы посмертного существования и к спонтанно-банальному по тональности утверждению старца Филофея, который, протестуя против астрологического деления дней на «хорошие» и «злые», утверждал что, вовсе не желая мучить грешников, Бог не мог бы подвигать людей к греху, творя «злого» человека^[8]. Очень характерен в этом отношении пример Ермолая Еразма, до сих пор не оценённого должным образом автора ряда ярких сочинений, к изучению которых обращался А.И. Клибанов^[9]. В одном из них Ермолай Еразм оставил очень броское и очень противоречащее привычным стереотипам высказывание: «Сего ж не воспоминающи еже Бог любления ради человека сотвори по своему образу, и себе повелевая любить, даст ему образ, еже человеку, по божию образу созданнаго, человека воспоминая божий образ любити яко себе. И любве ради повеление в законе положи, человеку к человеку поклонятися. Понеже видев кииждо противо себе по божию образу сотвореннаго, того ради кииждо им поклонится, ведяще Божии образ в человеце, сим же и любовь совершит – Божию заповедь»^[10].

Охарактеризованный в нашей заметке аспект научного наследия А.И. Клибанова подвигает к тому, чтобы, во-первых, продолжить изучение типологических особенностей древнерусской религиозной мысли, беря в качестве точки отталкивания накопленные знания о несходстве «латинской» и византийско-православной традиций христианского миропонимания и, в частности, христианской антропологии; во-вторых, к тому, чтобы внимательно изучать антропологические темы огромного пласта византийской религиозной письменности, пришедшей на Русь после X в.

 

Людмила Алексеевна Чёрная (МГАХИ им. В.И. Сурикова, НИУ ВШЭ)

А.И. Клибанов как человек

На мой взгляд, основной чертой характера Александра Ильича Клибанова была непреодолимая жизнестойкость. Я познакомилась с Александром Ильичем, когда ему было уже за 70, и он начал готовить свои рукописи для передачи в Архив Академии наук. А поскольку он был официальным оппонентом моей кандидатской диссертации на историческом факультете МГУ и к тому же я работала в то время в Архиве АН СССР, то Александр Ильич попросил меня помочь ему в разборе своих рукописей. Во время этой работы я увидела письма его к жене, Наталье Владимировне, из ссылки. Первое, что меня поразило в этих письмах, что он просил жену прислать ему в колонию множество книг и, прежде всего, труды Гегеля!

Как известно, Клибанов дважды был сослан по одному и тому же ложному обвинению в антисоветской деятельности в якобы созданной профессором Н.М. Маториным организации (1936–1942 и 1948–1953 гг.).

Он многое перенёс, и перенёс стойко. Первое, что он рассказал об аресте в 1936 г., был допрос в НКВД, длившийся несколько суток подряд, когда сменявшие друг друга следователи не давали ему спать, требуя признания в том, что его научный руководитель возглавлял антисоветскую организацию, в которую входил и он, будучи его аспирантом. Александра Ильича хотели сломить, предложив отдохнуть от допроса, хорошо поесть и поспать и дать, наконец, признательные показания. Он говорил, что это был самый сложный момент в его жизни, когда он едва не поддался и не подписал признание в том, чего никогда не было. Но он выстоял, и его ответ следователю я запомнила на всю жизнь: «Неправда никого не спасает». И именно потому, что он не подписал признание в антисоветской деятельности, его уже после второй отсидки в 1953 г. сразу же после смерти Сталина, когда начали проверять обвиняемых и выпускать, а затем и реабилитировать, его одним из первых выпустили из лагеря и вскоре реабилитировали. И слова, которыми он охарактеризовал это освобождение, я тоже запомнила на всю жизнь: «Я, как пробка из бутылки шампанского, вылетел из лагеря!»

Жизнелюбие – вторая главная черта характера Александра Ильича, на мой взгляд. Опять-таки ссылаясь на жизнь в ссылке на лесоповале под Норильском, он говорил, что выживали только оптимисты: «Я видел профессоров, учёных, которые впадали в уныние, начинали собирать отбросы… и вскоре умирали». Также он рассказывал, что в 1948 г., когда он заметил слежку за собой и понял, что его хотят повторно арестовать, он тайно уехал в Ленинград, где прошли его детство и юность, чтобы повидать друзей и проститься на всякий случай… А через неделю вернулся и спокойно сдался властям.

Среди рукописей и записок Александра Ильича были и черновики его статей, копии исторических источников, цитаты и стихи. Мы говорили и о его работах, и о науке. Он никогда не преувеличивал свой вклад в науку. Мог с иронией отозваться о себе и своих научных достижениях. Помню, я восхищалась его статьёй о протопопе Аввакуме как культурном явлении XVII в., на что он лукаво сказал: «Я и сам не понимаю, что я там написал».

Однажды среди рукописей архива Клибанова мне попалось четверостишие Бориса Пастернака. Мне оно так понравилось, что я до сих пор цитирую его своим студентам:

Однажды Гегель ненароком

И вероятно наугад

Назвал историка пророком,

Предсказывающим назад.

А.И. Клибанов был, на мой взгляд, именно историком-пророком.

 

Людмила Петровна Найдёнова (ИРИ РАН)

Об Александре Ильиче – наставнике

С книгами Александра Ильича я познакомилась много раньше, чем с ним самим. Где-то на третьем курсе университета я попросила преподавателя, ведшего у нас семинары по источниковедению и палеографии, Владимира Александровича Плугина, посоветовать, что почитать о новгородских еретиках. Владимир Александрович почему-то очень обрадовался и не просто порекомендовал, но дал из собственной библиотеки «Реформационные движения в России». Для меня это было важно, потому что именно В.А. и пробудил во мне интерес к этому периоду русской истории и древнерусским текстам.

 Обычно говорят о том, что написал Александр Ильич, меня же ошеломило то, как это было написано. Первое, что удивило меня в книге – обилие богословских текстов. Напомню, труд написан в конце 50-х гг., в самый разгар борьбы с православием как последним оплотом враждебной идеологи. И вдруг – скажем, Никита Стифат? Сознаюсь, мне и в 70-х то пришлось порыться в литературе, чтобы выяснить, кто таков. Когда я начала читать книгу, то почувствовала себя буквально оглушенной ее многоголосьем, и только вчитавшись, я поняла, что это не нестройный хор, а беседа. Если вспомнить наблюдение М.М. Бахтина о диалогичности человеческого сознания, то в «Реформационных движениях» диалогов было несколько – диалог мыслителей разных стран и эпох, созданный А.И., постоянный диалог с ними самого Александра Ильича и одновременно – приглашение к этой (получается уже) беседе читателя. Причем на равных. Я настаиваю: не просто цитирование в подтверждение или опровержение суждений автора монографии, а именно диалог. Приглашение принять участие в этой беседе я, увы, не могла. И сейчас считаю, что эту книгу А.И. я не прочитала. В слабое утешение себе могу сказать, что людей, которые могли бы вступить в ту беседу, было и остается очень немного. Стиль А.И. многим казался излишне сложным; и это при том, что по уровню профессионализма они ему, вроде бы, не уступали. О безукоризненности стиля А.И. говорит такая история: однажды он выступал с докладом в Институте русского языка. Доклад был записан на пленку. И выяснилось, что во всем тексте, при всей его языковой сложности, нет ни единой грамматической или стилистической ошибки.

Его тексты, казавшиеся некоторым растеканием мыслию по древу, были очень строго выверены. Однажды А.И. устроил мне «мастер класс», на котором показал, как строг и взыскателен он к тексту вообще и своему в частности. Дело было так: в первый год своего аспирантства я по указаниям А.И. написала статью и принесла ему. А.И. в тот день себя плохо чувствовал, дня через три должен был лечь в больницу, но статью мою при мне же прочитал (а читал он не по строчкам, а абзацами), сказал, что статья хорошая, можно публиковать. Дальше началось самое интересное. Когда он вернулся из больницы, то снова призвал меня с текстом статьи и велел читать вслух. По предложениям. Какие-то фразы он пропускал без замечаний, а на каких-то останавливался и не то чтобы диктовал мне «как надо», а задавал вопросы, в ответах на которые я искала оптимальное соотношение самого суждения и стиля. И так, если я не ошибаюсь, 18 страниц печатного текста. Когда мы покончили с моим опусом, мы как-то повеселели и взбодрились, но быстро спохватились: а «основоположники марксизма-ленинизма»? Цитаты из них тогда были обязательны. Но где моя историография общественной мысли средневековой Руси, а где «классики»? А.И. немного подумал, достал с полки томик Сочинений Маркса и Энгельса, открыл его почти наугад и решительно сказал мне: «Пиши!» И я записала; высказывание Маркса из полемики с позитивистами того времени. Точно не помню, но что-то об их желании «плыть не по реке, а по её источнику». Это был не обязательный «прибамбас», а точная характеристика методологической позиции главного героя моей статьи – А.Д. Седельникова. Тут же выяснилось, что А.И., в отличие от многих своих коллег, лишь заимствовавших друг у друга джентльменский набор всем известных цитат, Маркса читал, отдавая предпочтение молодому Марксу. Тут же признался, что на ночь любит почитать Гегеля. Это был единственный, но очень впечатляющий «класс».

С «Реформационными движениями» связано очень сильное переживание. Опять же я была у А.И., беседовали – и вдруг у него начался очень сильный приступ аритмии. Мы с Натальей Владимировной перепугались, вызвали «скорую». Ждем. А.И. лежит на своем стареньком диване с закрытыми глазами и, кажется, тоже ждёт. И вдруг открывает глаза и четким голосом говорит: «Я не жалею о лагерных годах. Без них я бы не написал «Реформационные движения в России». Я испугалась ещё больше. Подумалось, что А.И. чувствует, что умирает, и перед смертью подводит итог своей жизни. Наверное, так оно и было. Слава Богу, всё обошлось. «Скорая» приехала вовремя. Потом я часто мысленно возвращалась к тем словам, хотя больше мы об этой книге никогда не говорили. Выводов из той фразы я сделала для себя два: я поняла очень отчетливо, что все лагерные годы А.И. не только выживал, но и проделал (непостижимым для меня образом) путь от активиста-атеиста, хотя и в те годы богоборчеством его жизнь далеко не исчерпывалась, до большого ученого, осмысляющего духовные процессы России во всей их сложности. И второе: из того, что написано в его книге о религиозном инакомыслии, самого А.И. лучше всего характеризует фраза из загадочного Лаодикийского послания еретика Фёдора Курицына: «Душа самовластна. Заграда ей вера». До Клибанова эту фразу интерпретировали как «Душа самовластна. Преграда ей вера». Александр Ильич трактовал высказывание иначе: «Душа самовластна. Защита ей вера».

Эта позиция А.И. нашла реализацию, в частности, в том, что он был одним из немногих (среди них был и Лев Владимирович Черепнин), кто защищал А.А.Зимина на том злосчастном заседании, где громили его труд, посвященный Слову о полку Игореве. И защищали они не столько концепцию А.А., сколько право на свободу мысли и исследования. ( Что в те времена было далеко не всем понятно и даже несколько рискованно).

Считаю своим долгом сказать несколько слов об очень важном для А.И. человеке – его жене, Наталье Владимировне Ельциной. Долгом, потому, что я, возможно, последний живой свидетель, чуть коснувшийся этой стороны жизни А.И. Клибанова. Когда я появилась в их доме, Н.В. была уже на пенсии, куда её отправили сразу же по достижению пенсионного возраста, хотя она была доктором наук. Все знают, что она ждала его все годы лагерей и ссылок. Но это была не верность ради верности, главное было то, Н.В. всю жизнь А.И. любила. Во время одной из, прямо скажем, нечастых наших бесед, она вдруг, без связи с темой разговора, воскликнула: «Ну как можно не любить человека, который каждый день разный!». Им было тогда далеко за семьдесят. Когда она заболела, А.И. тратил все силы на то, чтобы продлить её жизнь. А после смерти Н.В. держался мудро: смерть близкого человека – большая утрата, но жизнь продолжается; тосковал же о ней до болезненности. Просто старался это скрывать.

По воспоминаниям дочери академика Барга, с которой Н.В. училась на биологическом, в молодости она была «красива какой-то ботичеллиевской красотой», а держалась так, что её, а не настоящую дочь, некоторые считали дочерью академика. Мне кажется, Н.В. отчасти прожила не совсем свою жизнь. Какая она настоящая, я увидела, когда однажды привела к ним в дом знакомого скульптора, Бориса Качаровского, поклонника Бориса Пастернака. Н.В. в тот вечер похорошела, оживилась, даже оделась как-то очень изысканно, хотя и скромно. Во время встречи, в частности, выяснилось, что они были на похоронах Пастернака. О его смерти Н.В. узнала от позвонившей ей Але Эфрон. Н.В., описывая похороны, сказала, что всё было так, как описал в своём стихотворении сам Пастернак, и процитировала его. Коллекцию картин, которую А.И. после смерти жены передал в Русский музей, начала собирать мать Н.В., она продолжила. Рассказывала, как за копейки купила в каком-то салоне автопортрет Коровина. Было видно, что мир искусства – её мир, там ей свободно, там она своя…

Как-то так получилось, что на разговор о важной части жизни А.И. –изучения сектантства, о людях, с которыми он в это время был связан – Игоре Александровиче Энгельгарте, Галине Сергеевне Лялиной и других, кажется, не хватило времени. Надеюсь, это не последняя возможность поговорить об Александре Ильиче, его научном и жизненном пути.

 

Рудольф Германович Пихоя (ИРИ РАН, главный редактор журнала «Российская история»)

Мне не пришлось быть лично знакомым с Александром Ильичём Клибановым. Я узнал его, как и многие историки нашей страны и мира, через его книги. Исследования Клибанова открыли новые направления в изучении отечественной истории, истории общественной мысли, тех её разделов, которые касались важнейших сторон мировоззрения людей средневековой Руси. Конечно, у него были предшественники. Во второй половине XIX в. это, прежде всего, историки русской церкви – А.С. Павлов, Е. Голубинский, А.Н. Попов, филологи Н.С. Тихонравов, М.Н. Сперанский и другие; с начала XX в. появились работы по истории культуры П.Н. Милюкова и Г.В. Плеханова, в которых споры о свободе веры, рассуждения, не укладывавшиеся в устоявшуюся систему церковных воззрений, рассматривались как составная часть русской культуры и общественной мысли.

После революции это исследовательское направление было грубо прервано. Достаточно здесь вспомнить ленинскую работу «О значении воинствующего материализма» с его осуждением «дипломированных лакеев поповщины» и с призывами вести «неутомимую атеистическую пропаганду и борьбу». Такой подход обрекал, в лучшем случае – на прекращение изучения мировоззрения людей Древней Руси, в худшем – на появление примитивных атеистических книг. Судьба тех, кто продолжал прежние исследования, была нередко трагичной^[11].

Чуть лучше было положение у филологов, прежде всего, специалистов по истории литературы Древней Руси, работавших под руководством В.Н. Перетц и В.Н. Андриановой-Петретц в Пушкинском доме. Это исследования И.П. Еремина, Я.С. Лурье, а затем В.И. Малышева и его многочисленных учеников. Вместе с тем это были по преимуществу исследования текстов.

Александру Ильичу Клибанову было суждено создать (или возродить) историческое направление, связанное с исследованием догматических споров в русской церкви XIV – XVI вв. как важной части истории отечественной общественной мысли. Замечу, что его основные работы – программные статьи и монографии, появились вскоре после его выхода из лагеря, тогда, когда политическая реабилитация 50-х – 60-х гг. вполне сочеталась с новой волной яростного атеизма. Ключом, отмычкой для этих исследований стало утверждение об антифеодальной природе еретических движений^[12], (а это уже подводило к теме классовой борьбы – магистральной для тогдашней советской историографии). Он указывал на связи между догматическими спорами внутри русской церкви и европейским контекстом истории христианства того же времени, протестантизмом, влиянием идей гуманизма на Руси.

Ему принадлежит открытие новых источников по этой проблеме, детальное изучение таких людей, как Зиновий Отенский, Ермолай-Еразм, Феодосий Косой, Максим Грек…

Этот подход оказался очень плодотворным. Он, в известной степени, легализовал исследования в этой области. Напомню, что формирование направления изучения русской общественной мысли в Новосибирске, школы Н.Н. Покровского начиналось с издания им книги и защиты докторской диссертации под названием «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев XVIII в.»^[13]

Кстати, результаты многих исследований, на которые повлияли работы А.И. Клибанова, появившихся в Ленинграде, Москве, Новосибирске, Свердловске, далеко не всегда (а если точнее – то как правило) не укладывались в категории «антифеодального протеста», что не делало их менее важными. Они открывали путь к анализу духовной культуры. Существеннейшею частью которых было изучение религиозных представлений людей России.

А.И. Клибанов – экспедиционник, организатор полевых исследований отечественного сектантства в конце 50-х – 60-е гг., один из создателей гуманитарного потенциала Сибири, передавший в Новосибирск свою библиотеку.

Но прежде всего – это ученый, заложивший прочные основы исследования духовной жизни. В его работах, не утрачивающих свою актуальность, тщательность и красота источникового анализа сочетается с широким европейским культурным контекстом.

 

Николай Михайлович Рогожин (ИРИ РАН)

А.И. Клибанов родился в Борисове, хотя любил называть себя петербуржцем, поскольку жил в Ленинграде с малых лет. Там окончил историческое отделение историко-филологического института (ЛИФЛИ).

Первые брошюры и статьи были опубликованы им ещё в 1920-х гг., когда он был «молодым ленинградским антирелигиозником», как писал о нём его научный руководитель известный этнограф, религиовед, директор Института этнографии и антропологии Н.М. Маторин. В 1935 г. 24-летний учёный защитил кандидатскую диссертацию по истории менонитской колонизации в России, и это стало его школой свободомыслия на всю дальнейшую жизнь. А в 1936 г. вслед за Маториным его арестовали и отправили в лагеря.

Александр Ильич Клибанов провел в ГУЛАГе в общей сложности 12 лет, к этому добавились 5 лет ссылки в небольшом селе под Красноярском; 20-летняя разлука с женой (Наталией Владимировной Ельциной (1913–1989), доктором биологических наук), бесследное исчезновение отца, высланного из Ленинграда вскоре после ареста сына; уничтоженные дважды при арестах материалы к докторской диссертации; 15-летняя жилищная неустроенность после реабилитации в 1954 году. Всё это не помешало творчеству, и фундаментальное научное наследие было создано за почти 40 лет работы в Институте российской истории РАН. В библиотеке Клибанова значатся 194 единицы трудов самого Александра Ильича и 17 книг о его деятельности. В 1983 г. Клибанов за этот цикл исследований был удостоен Государственной премии.

Центральным предметом исследований учёного была история русского христианства во всём многообразии составлявших его течений – от Сергия Радонежского до религиозного сектантства советской поры. Русские ереси, реформационные движения, сектантство и течения нонконформизма – магистральная тема в научном наследии А.И. Клибанова. Исследователь проследил эволюцию идеи «самовластия» и полемику вокруг неё в русской общественной мысли XV–XVII веков. Александр Ильич одним из первых в российской исторической науке предпринял попытку дать характеристику неофициального народного богословия на низовом уровне сельского церковного прихода и на уровне таких её носителей как Ермолай-Еразм, Епифаний Премудрый, Максим Грек, Зиновий Отенский, Ф.И. Карпов, И.С. Пересветов. Утверждал, что русская святость с её главным этическим принципом непротивления злу насилием служила духовной основой русского народа, фактором его исторической жизни и лежит в основе российского мировосприятия.

Однако, главное, что в Средние века в России развернулись и укоренились религиозно-общественные движения, типологически близкие западноевропейской религиозной Реформации. Ценность идеи и состоит в сближении русского религиозно-культурного опыта с западным. Книга А.И. Клибанова «Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI в.» (М., 1960), вызвала большой отклик не только в отечественной, но и в международной историографии, особенно в немецкой. Историки по-разному воспринимают степень самостоятельности еретических движений в русском обществе. Возникает вопрос, как соотносятся перемены в религиозной культуре России XV–XVII вв. с современными им религиозно-культурными процессами на Западе. А дело, по мнению Клибанова, в ином типе русской религиозной традиции, в отличии от «латинского» Запада.

Александр Ильич поставил ряд важных проблем. В какой степени и в чём именно специфика византийско-греческого наследия предопределила своеобразие развития христианской духовной культуры в России? Насколько своеобразны черты ментальности русского общества, отличающие её от западной ментальности, и как они определялись спецификой церковно-учительной традиции? В чём именно они состояли? Но ведь всё это значит, что западноевропейские критерии не вполне приложимы к русскому религиозному опыту! Россия не знала Реформации как эпохи религиозно-культурной эволюции. Здесь проявилось не отставание в культурном и религиозном развитии, а различие в религиозных традициях.

Показательно, что последний научный доклад историка в Институте российской истории РАН (ноябрь 1993 г.) назывался «Протопоп Аввакум и апостол Павел». И отрадно сознавать, что книги Александра Ильича Клибанова не только войдут в «золотой фонд» отечественной историографии, но будут ещё долгие десятилетия оставаться мощным стимулом для продолжения исследований по истории русского и западноевропейского христианства.

Библиотека, которую он передал в Новосибирск, содержит 6 012 томов. Большинство книг на русском языке, но около двухсот – на иностранных. Работы Клибанова переведены на английский, итальянский, немецкий, китайский и другие языки.

 

Николай Иванович Никитин (ИРИ РАН)

За полвека своего пребывания в стенах нашего Института мне довелось видеть и слышать много интереснейших людей, выдающихся историков, но из них, пожалуй, самый яркий след в памяти и в душе оставил Александр Ильич Клибанов.

Начну с того, что с этим именем был непосредственно связан мой первый рабочий день в Институте истории СССР. Я был зачислен в аспирантуру в 1970 г. 15 ноября, т.е. практически в 60-летие А.И. Клибанова (родившегося 14 ноября), и заседание нашего «феодального» сектора, на котором я впервые присутствовал, было целиком посвящено этому юбилею. Проходило оно на втором этаже (там тогда размещался Институт всеобщей истории) в большой аудитории, плотно уставленной рядами чёрных кресел и набитой народом так, что я с трудом отыскал свободное место. Выступлений и поздравлений было много, все они сводились к тому, что А.И. Клибанов внёс огромный вклад в развитие исторической науки и сейчас находится в расцвете творческих сил. В завершение заседания в своём заключительном слове Александр Ильич всех поблагодарил и, обыграв известные строки Тютчева, сказал: «Считается, умом Россию не понять, но я всё-таки надеюсь, что смогу понять Россию».

Не знаю, удалось ли это Александру Ильичу, но мне он многое помог понять в истории России – и теми своими работами, которые в дальнейшем мне удавалось прочитать, и своими неизменно яркими выступлениями, которые мне посчастливилось слышать. А тогда, на первом в моей жизни заседании сектора феодализма, я думал, главным образом, о том, какой же подарок мне преподносит судьба, позволяя пребывать в обществе таких учёных, как Александр Ильич Клибанов…

Меня всегда поражали его эрудиция, широкий кругозор, глубина познаний в самых различных областях науки и жизни, соединённые с ораторским талантом и тонким артистизмом. Эти качества особенно полно раскрывались на «неофициальных» мероприятиях сектора – наших традиционных застольях, посвященных Новому году или 9 мая. На них Александр Ильич обычно выступал в роли тамады, предоставлял, кому и когда надо, слово (управлял, так сказать, «процессом»), часто декламировал стихи, в том числе и собственные. Помню, однажды его попросили сочинить что-нибудь экспромтом. Он ответил: «Дайте тему». Предложили нечто связанное с сектором В.Т. Пашуто, с которым у нас тогда как раз и было совместное «мероприятие». Александр Ильич на пару минут задумался и выдал:

Остановись, замри, минута,

Я поднимаюсь во весь рост.

За вас, птенцы гнезда Пашуто,

Провозглашаю этот тост!

Нельзя, конечно, забыть и те «кулуарные» разговоры с участием А.И. Клибанова, которые мне доводилось слышать и порой даже участвовать в них. Комната, где сейчас кабинет Н.М. Рогожина, в те времена была для нашего сектора своего рода «курилкой». Там часто собирался разный люд, велись разговоры на отвлечённые темы, в том числе те, которые по определённым причинам не выносились на открытое обсуждение. Мне Александр Ильич почему-то симпатизировал: поддерживал при обсуждении плановых работ, а наши с ним «кулуарные» беседы часто носили весьма доверительный характер. Скорее всего, это объяснялось тем, что его просто тянуло на общение с молодёжью, а её в нашем секторе из-за многолетнего перерыва с набором аспирантов долгое время представлял один я. Поначалу меня сильно смущало то, что такой крупный учёный снисходит до откровенных разговоров со мной, но его доверие всегда было мне крайне дорого и лестно

Если же говорить об общем впечатлении, производимым А.И. Клибановым, то для меня он, прежде всего, являлся олицетворением старой интеллигенции России – той «России, которую мы потеряли» после 1917 г. Он не был первым таким интеллигентом на моём жизненном пути: в университете в 1960-е гг. среди преподавателей отличались своей «старомодной» интеллигентностью С.С. Дмитриев, Б.Н. Граков. Но они были профессорами, а я – студентом: дистанция большого размера. А Александр Ильич находился рядом – всегда благожелательно настроенный к коллегам и к общению накоротке.

После Октябрьской революции изменились и времена, и обстоятельства, они требовали создания «новой интеллигенции». Я вспоминаю в этой связи записки знаменитого русского путешественника по Сибири и Средней Азии П.П. Семёнова Тан-Шанского. Когда он в середине XIX в. остановился в Барнауле, тогдашнем центре горнозаводской промышленности Западной Сибири, его поразила именно местная интеллигенция, а это были в основном выпускники Петербургского горного института. В то время существовала мода на всякие параллели с античностью, и Семёнов Тян-Шанский назвал Омск (столицу Сибирского казачьего войска) «Сибирской Спартой», а Барнаул – «Сибирскими Афинами». Потому что там, в Барнауле, горные инженеры создали своеобразный «культурный оазис» – с любительским театром, хорошей библиотекой, краеведческим музеем – и активно участвовали во всяких «культурных мероприятиях». Мне по жизни приходится много общаться с современными инженерами. К ним можно применять разные эпитеты и сравнения (самое подходящее – «командиры производства»), но вот только никак не вяжутся с нынешними «технарями» понятия «интеллигентность», «интеллигент». Впрочем, с большинством современных «гуманитариев» – тоже. Многого, очень многого лишилась Россия с потерей старой интеллигенции!..

Важно отметить, что А.И. Клибанов свою интеллигентность сохранил, несмотря на одиннадцатилетнее пребывание в сталинских лагерях – в условиях, менее всего располагающих к её проявлению. Причём он был там задействован на «общих работах», в том числе на лесоповале. Когда я его спросил, как же всё это удалось выдержать, он ответил, что просто был здоров и силён и понимал, что «норму лучше выполнить, тогда хоть накормят досыта…» Но, полагаю, не только в физической выносливости тут было дело – большое значение имело сохранение нравственного стержня. Помнится, на похоронах Александра Ильича, на завершающей стадии этого скорбного мероприятия, когда последняя группа его участников сгрудилась возле свежевырытой могилы, взял слово один внешне неприметный человек. Оказалось, что он отбывал «срок» вместе с А.И. Клибановым, часто общался с ним после «отсидки», был далёк от исторической науки и вряд ли понял весь смысл речей, произнесённых на официальной части церемонии прощания в актовом зале нашего Института. Но он произнёс важные слова, суть которых сводилась к тому, что у них в лагере для заключённых не имело значения, кто ты по профессии: главное – порядочный ты человек или нет, а Александр Ильич и в лагерных условиях оставался глубоко порядочным человеком. Слова эти дорогого стоили и многое объясняли...

Надо сказать, что А.И. Клибанов при всей своей импозантности был человеком очень тонкой душевной конструкции, впечатлительным и ранимым. Тому немало примеров – вот один из них. Когда в середине 1970-х гг. в возрасте 45 лет скоропостижно скончался С.М. Троицкий, это стало для всех нас шоком. Он был очень талантливым, перспективным исследователем, его даже негласно прочили в преемники Л.В. Черепнина, заведовавшего тогда нашим сектором. И мне особенно запомнилось, как отреагировал на сообщение о смерти С.М. Троицкого Александр Ильич: отошёл в сторону, стал жадно курить, а по лицу его текли слёзы. Таким я его больше никогда не видел…

И ещё одну черту характера А.И. Клибанова хотелось бы отметить. Интеллигенты старшего поколения обычно были величайшими скромниками. Достаточно вспомнить того же Л.В. Черепнина, категорически отвергавшего все торжественные мероприятия в свою честь. Александру Ильичу ложная скромность была чужда. Он, подобно своему любимому поэту А.С. Пушкину, знал себе цену, и очень болезненно реагировал на ситуации, которые можно было трактовать как недооценку вклада в науку. Однажды я его спросил, почему он не публикуется в нашем журнале («История СССР»). Александр Ильич, немного помедлив, сказал: «Знаешь, Коля, когда я приношу статью в какой-то другой журнал, мне говорят спасибо и публикуют. А когда я приношу её Ивану Дмитриевичу [имелся в виду И.Д.Ковальченко – с 1969 по 1988 гг. главный редактор журнала] и Моргану Абдулловичу [М.А. Рахматуллин – его заместитель], то начинается: здесь бы хорошо сократить, это расширить, тут исправить…»

Как мне говорил сам Рахматуллин (в свойственной ему полушутливой манере), в их журнале придерживались такого правила: у академиков не исправлять ничего, у член-корреспондентов – разве что немного стиль, а вот работы всех остальных можно править по полной программе. Александр Ильич, конечно, знал об этой «практике». Он с полным на то основанием считал себя достойным высших академических званий, и потому так болезненно воспринимал вторжения в свои тексты. Не думаю, чтобы он что-то потерял, не публикуясь в «Истории СССР», а вот читатели этого журнала из-за отсутствия среди его авторов А.И. Клибанова, наверняка, немало потеряли…

Когда началась «Перестройка», Александр Ильич, как и большинство нас, воспринял перемены с энтузиазмом, хотя эти годы и были омрачены болезнью и кончиной Наталии Владимировны, его верной супруги. А с начала «лихих девяностых», когда стало ясно, что мы движемся «куда-то не туда», отношение Александра Ильича к происходящему, как и у многих из нас, стало меняться. Мы с ним не раз обсуждали складывавшуюся ситуацию, он приглашал меня к себе домой, чтобы там продолжить разговор. И я никогда не смогу себе простить того, что так и не воспользовался этими приглашениями. Время было такое: заботы об элементарном выживании стояли на первом месте, думал – ещё успею, вот только покончу с неотложными делами. Не успел… И ведь, наверное, упустил реальную возможность узнать у Александра Ильича, сумел ли он в конце концов «понять Россию»… Может быть, те, кто занимается творческим наследием А.И. Клибанова, когда-нибудь выяснят и это. Нам же остаётся в меру сил содействовать всему, что будет направлено на увековечивание его памяти.

 

Маргарита Георгиевна Вандалковская (ИРИ РАН)

Я познакомилась с Александром Ильичём в начале 1980-х гг. От Учёного совета он рекомендовал мою докторскую диссертацию к защите. Работа была посвящена историографии русского освободительного движения XIX в. Меня поразила удивительная проницательность Александра Ильича, так как тема была вне его научной проблематики, но, тем не менее, он так глубоко проник в этот вопрос, как не каждый научный оппонент вникает в суть диссертации. Затем было общение. Здесь много говорилось о том, что Александр Ильич был чрезвычайно интеллигентным, щедрым на беседы, интеллектуальное общение, на комплименты, умным собеседником. Общение с ним, несомненно, было очень интересным и приятным.

Размышления А.И. Клибанова об истории исторической науки затрагивали ряд важных проблем теории и методологии исторического знания.

Клибанов ввел понятие «культура исследовательского процесса». Никто из историков науки подобного положения не выдвигал. В него Клибанов включал, прежде всего, работу с источниками, источниковедческое мастерство, затем использование достижений смежных наук – археологии, этнографии, лингвистики, литературоведения, обеспечивающих комплексность подхода к изучаемой проблеме, знание древних и новых языков. Наконец, важным Клибанов признавал открытие новых тем, которые также должны находиться в орбите внимания исследователя.

Большое внимание А.И. Клибанов уделял личности историка, его психологии, считая обязательным изучать не только его общественно-политические взгляды, но и нравственные установки, внешний облик, привычки, манеры.

Преемственность исторического знания он считал основной чертой развития науки. И в этой связи рассматривал старую дореволюционную школу историков. Александр Ильич касается освящения этой темы Л.В. Черепниным, но выдвигает и собственное суждение. Он солидарен с Черепниным, что многие из этих ученых не приняли марксизм, но своим искусством анализа и синтеза они обогащали советскую науку и должны быть безоговорочно включены в отечественную историографию (последняя часть этого положения о безоговорочном включении в большей мере относится к Клибанову). Вместе с тем, Александр Ильич подчеркивал, что, хотя основные фундаментальные труды М.М. Богословского, С.Б. Веселовского, С.К. Богоявленского вышли в свет в 1940-е гг., нельзя не признать. Что научные взгляды этих ученых проходили процесс своего становления в дореволюционное время. И эти труды являются свидетельством творческого потенциала домарксисткой историографии. Это было новым в науке утверждением.

Преемственность исторического знания А.И. Клибанов осуществлял в практике своего исследования. Он очень ценил вклад в науку известного литературоведа Н.С. Тихонравова, профессора, ректора Московского университета, одного из основателей наряду с А.Н. Пыпиным культурно-исторической школы, осуществлявшей междисциплинарный подход. Литературоведческие достижения этой школы Клибанов активно использовал в своих исследованиях.

Свою лепту А.И. Клибанов внес и в толкование понятия «кризис исторической науки». Применение этого термина к исторической науке конца XIX – начала XX в. с обоснованием методологических, политических и концептуальных ее основ, (что было характерно для советской исторической науки 50-х – начала 60-х гг.) представлялось Клибанову «прямолиненым, односторонним, заидеологизированным». Он считает, при определении «кризиса исторической науки» необходимо выработать единый критерий, а также учитывать марксистское понимание принципа историзма о неравномерном развитии его разных сторон и опыт известного философа В.Ф. Асмуса, изучавшего проявления кризисных явлений в западноевропейской историографии.

А.И. Клибанов призывал помнить, что кризисы в науке бывают разные; необратимые и безысходные и кризисы, преодолимые в социально-детерминированных пределах, т.е. способные обрести «второе дыхание», а также кризисы целительные. С его точки зрения, буржуазная историография «обрела “второе дыхание” в одних случаях на путях позитивизма и неопозитивизма, в других – неокантианства».

А.И. Клибанов обладал редкой философской подготовкой, читал В. Виндельбанда, Г. Риккерта, изучал мировоззрение и творчество А.С Лаппо-Данилевского. Несомненной заслугой А.И. Клибанова явилась публикация под его редакцией монографии Лаппо-Данилевского «История политических идей в России XVIII в. в связи с развитием ее культуры и ходом ее политики», которая существенно расширила представление о научном наследии историка.

Особое внимание Александр Ильич уделил изучению неокантианства и четко сформулировал мысль о том, что неокантианство разрабатывало проблемы человека как субъекта исторического процесса, ориентированного на общественно-полезные цели. Так в рамках идеализма решался вопрос о смысле жизни и назначении человека. Это утверждение Клибанова отличало его от существующих в литературе суждений о неокантианстве.

Эта, неотмеченная ранее страница творчества Александра Ильича, должна быть отмечена.

 

Любовь Алексеевна Сидорова (ИРИ РАН)

С именем Александра Ильича Клибанова у меня связано два воспоминания. Первое – о чувстве восхищения, возникшем в студенческие годы после прочтения его новой книги «Народная социальная утопия в России: XIX век» (М., 1978), и второе – о благожелательной снисходительности, свидетелем которой я не раз была в аспирантские годы в нашем академическом Институте (тогда – истории СССР). В обоих случаях поразило сочетание строгого научного подхода и одновременно житейской мудрости. Узнав впоследствии о нелегкой и неоднолинейной судьбе этого ученого, многое стало понятнее. Она вобрала в себя и активную деятельность в Союзе воинствующих безбожников Ленинграда, где молодой историк начинал как заведующий отдела агитации и пропаганды, и последующую научную деятельность, в которой религия стала одной из тем его научных изысканий, и пережитые им два ареста и долгие годы лагерей по ложному обвинению в троцкизме, и уважение к народным верованиям и христианской религиозной жизни простых людей, тесно между собой переплетенным.

Недавно опубликованные письма В.Д. Бонч-Бруевича^[14], адресованные В.С. Абакумову, В.М. Молотову, Л.П. Берия и направленные в защиту А.И. Клибанова, который перед своим вторым арестом в 1948 г. работал под руководством Бонч-Бруевича в секторе истории религии Института истории АН СССР, рассказывают о том трагическом периоде в жизни историка. Интересна характеристика, которую дал Бонч-Бруевич своему сотруднику. Назвав его «фанатически преданным науке ученым», он просил власть «охранить все эти бесценные исторические работы проф. А.И. Клибанова»^[15], которые были изъяты во время ареста. Старый большевик считал Клибанова не только замечательным исследователем, но и «пламенным и убеждённым беспартийным большевиком, прекрасно марксистски образованным»^[16].

Эти письма сохранили не только отношение историков-марксистов к Клибанову, но, что не менее важно, в них осталось свидетельство о самоопределении Александра Ильича в послевоенном сообществе советских историков. В свое письмо к Берии Бонч-Бруевич счёл необходимым, в качестве весомого аргумента в пользу своего подзащитного, включить полностью письмо Клибанова, которое тот написал ему за несколько недель до ареста, 12 февраля 1948 г., пометив «Лично. Секретно»^[17]. В нём речь шла о вероятности ликвидации (или переводе) сектора истории религии, с чем Александр Ильич не был согласен. Приведенные им доводы явствовали, что противостояние историков «старой» и «новой» формации не кануло в лету. Клибанов выступал против планов дирекции Института, который в те годы возглавлял Б.Д. Греков, считая, что от их подразделения «избавляются не просто, как от сектора истории религии, но как от сектора боевой, наступательной воинствующей науки среди мирка прочих застоявшихся и рутинных беззубых секторов»[18]. «Они боятся нас потому, что боятся партийной науки, – писал Клибанов и продолжал: – Они боятся умножить фактом нашего существования силы сектора истории Октябрьской революции, который они тоже с радостью перевели бы в Ленинград или в Ашхабад, или куда-нибудь дальше»^[19].

Интересно, что в этом письме Клибанова отразились не только особенности взаимовосприятия «старой профессуры» и молодых историков-марксистов, но проявилась еще одна линия напряженности между ними, которая, как правило, оставалась латентной. Речь идет об отношении историков двух названных генераций к религии и Церкви. Клибанов, имея в виду исследования по истории средневековой ереси русских городов, упрекал Грекова и разделявших его взгляды историков в том, что они «предпочитали, чтобы мы замолчали русских гуманистов, лишь бы не был потревожен покой Московской патриархии»^[20].

Это суждение Клибанова важно как показатель отождествления им свободы совести и свободы научного исследования. Высказанные им мысли в целом убеждают, что Время очень многое определило в его мировоззренческих позициях. Tempora mutantur et nos mutamur in illis: последующие фундаментальные работы историка, созданные в 1960–1980-е гг., подтверждают справедливость этого латинского изречения. В них уже трудно отыскать «воинствующего безбожника» 1930-х гг., а важная черта его творческого почерка – стремление к самостоятельности исследования, наметившаяся в те годы, стала доминирующей, хотя отголоски тех лет присутствуют даже в книге Клибанова, изданной уже после смерти учёного: название первого параграфа первой главы книги говорит само за себя: «Приход – первичная церковная ячейка»^[21].

 

Алексей Викторович Ковальчук (ИРИ РАН)

Я хотел в нескольких словах поделиться своими воспоминаниями об Александре Ильиче. В качестве аспирата я пришел в сектор «феодализма», когда только-только скончался А.А. Зимин. Мне поручили заниматься этими хлопотами. Долгое время я привыкал к людям, которые меня окружали в секторе. Это были такие личности, которых нельзя не вспомнить: Г.А. Некрасов, А.А. Преображенский, А.И. Юхт, Н.Ф. Демидова, И.А. Булыгин, Н.А. Горская, Е.И. Колычева, М.А. Рахматуллин, А.Л. Хорошкевич. К сожалении, они уже ушли. Ныне здравствующие В.Д. Назаров, В.А. Кучкин. Каждый из них – это громадная фигура. На этом фоне Александр Ильич выделялся всем: культурой, эрудицией. Он не старался выплескивать эрудицию, вел себя предельно скромно. Он не привык расталкивать окружающих локтями, чтобы занять подобающее место. Он скромно вел себя на заседаниях нашего сектора.

В нашем центре обсуждалась моя монография, тема которой была совершенно далека от научных интересов Александра Ильича: «Мануфактурная промышленность Москвы». По стечению обстоятельств А.А. Преображенский не смог вести заседание и поручил сделать это А.И. Клибанову. Я никогда не забуду, как он провел это заседание – очень корректно, при этом проявил глубочайший интерес к моей теме, задал много вопросов, касающихся старообрядчества среди московских рабочих. Он очень настоятельно рекомендовал продолжать разрабатывать эту тематику. Я надеюсь, что молодой сотрудник, недавно пришедший в наш центр, займется этой проблемой.

У меня навсегда останется в памяти Александр Ильич именно со своими научными и личными качествами.

 

Елена Ивановна Малето (ИРИ РАН)

Вспоминая А.И. Клибанова

В жизни каждого их нас есть Встречи… Какие-то из них носят поверхностный характер, какие-то определяют судьбу и лишь немногие остаются памятными, особенно со временем. К разряду последних принадлежит и моё знакомство с замечательным ученым, глубоким и интересным человеком – Александром Ильичем Клибановым.

Нашей встрече сопутствовали некоторые обстоятельства, без которых само общение с Александром Ильичем было бы невозможным. А именно – моё поступление в аспирантуру тогда ещё Института истории АН СССР (директор Института истории АН СССР – А.П. Новосельцев; зав. аспирантурой – Н.С. Райский), где я обучалась с 1 декабря 1989 г. по 31 ноября 1993 г.

 В ходе научной жизни аспиранта тех лет обычным делом были не только занятия в библиотеках и архивах, но и присутствия на заседаниях научных отделов, позднее – центров. По специализации и своим научным интересам я была причислена в Отдел отечественной истории XIII–XVIII вв., под руководством д.и.н. А.А. Преображенского. Его сотрудниками тогда были Н.Ф. Демидова, В.С. Румянцева, М.Е. Бычкова, А.И. Булыгин, А.И. Клибанов, А.Л. Хорошкевич, Н.А. Горская, В.Г. Шерстобитова, А.В. Ковальчук и другие ученые. Многие из упомянутых мною имён сегодня уже стали легендарными.

Первые годы аспирантуры промелькнули незаметно. Всё было новым, интересным, увлекательным: и сдача экзаменов, и занятия по иностранному языку, философии, и лекции учёных-историков, труды которых мы изучали еще на студенческой скамье, а здесь, в стенах Института истории, могли видеть в коридоре или на заседаниях воочию. Была молодость, были, как водиться, научные планы и амбиции, были надежды и мечты.

Пребывая в этой творческой атмосфере, я в начале 90-х гг. на одном из заседаний отдела впервые увидела высокого, статного мужчину с манерами аристократа, который чем-то напоминал мне А. Вертинского, но на деле оказался д.и.н., профессором А.И. Клибановым. Он был безупречно одет и выбрит, со шлейфом дорогого парфюма, обладал внимательным, но вместе с тем доброжелательным взглядом на всё происходящее вокруг и, что уже тогда казалось необычным, … неизменно при встрече по-старомодному целовал дамам ручки! Было видно, что этот человек отдаёт дань красоте, умеет шутить и ценить прекрасное.

Коллеги шепотом мне сообщили, что Клибанов занимается вопросами истории религии и сектантства, реформационного движения в России XIV–XVI вв., бывает в институте в основном по вторникам в присутственный день и что у него трудная судьба (в 1936 г. арестован по делу своего научного руководителя, директора Института антропологии и этнографии АН СССР Николая Маторина и за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» приговорён Особым совещанием при НКВД СССР к пяти годам исправительно-трудовых работ; в 1947 г. принят на работу в Институт истории АН СССР, но в 1948 г. повторно арестован по прежнему обвинению и приговорён к десяти годам исправительно-трудового лагеря; освобождён в 1954 г. и восстановлен на работе в Институте истории, а через год реабилитирован).

Я, услышав подобное, заинтересовалась. С неизменным вниманием стала слушать Клибанова и наблюдать за тем, что он делает и говорит на заседаниях отдела. Александр Ильич выделялся среди других сотрудников не только своей статью, но и воспитанием, образованностью, глубиной суждений и каким-то особым пониманием жизни и её ценностей, что возможно, пришло к нему после перенесённых испытаний, с лихвой выпавших на его судьбу. Держался он со всеми ровно и немного отстраненно, как мне показалось, но очень по-доброму, без зазнайства и спеси. Словом, рядом с ним даже аспирантам, которые только делали свои первые робкие шаги в науке, было очень комфортно. Но я и подумать не могла, что совсем скоро Александру Ильичу в Отделе поручат ознакомиться с текстом моего реферата и выступить в роли рецензента. Реферат, согласно сложившимся традициям, был необходим для сдачи в аспирантуре основного экзамена по моей специальности – истории периода феодализма. Не мешкая, я приступила к работе.

Между тем, наступила весна 1991 года. К этому времени мой реферат «Русские и западноевропейские путешественники на Восток XIV–XV вв. (сравнительно-исторический анализ ментальности)» был готов, и уже в апреле я по распоряжению руководства Отдела передала его текст А.И. Клибанову, который к моему удивлению с большим интересом и охотой взялся его прочитать. Заседание было назначено на вторник – 14 мая 1991 года на два часа дня. Я волновалась и тщательно готовила своё выступление, включая ответы на возможные вопросы. Что-то мне подсказывало, что обсуждение не будет простым. И вот день икс наступил!

В последний момент выяснилось, что А.А. Преображенский по каким-то причинам отсутствует и заседание Отдела будет вести д.и.н. Н.А. Горская. Александр Ильич пришёл на заседание, не задержавшись ни на минуту. Вначале слово предоставили мне, как докладчику, попросив придерживаться регламента, а затем эстафету выступлений передали рецензентам. В ходе обсуждения выступали д.и.н. А.Л. Хорошкевич, Горская и д.и.н. Александр Ильич Клибанов. Выглядел он безупречно – так, словно ожидал встречи с английской королевой, выступал очень доброжелательно, умно, глубоко и, что называется, по делу. Дамы – Хорошкевич и Горская – в ходе обсуждения, напротив, высказывали критические, а порой и резкие замечания по тексту, которые Александр Ильич с лёгкостью парировал, как умелый фехтовальщик. Я была восхищена научной дискуссией и молча любовалась профессионализмом ученого-историка, отчётливо понимая при этом, что позиция Александра Ильича играет решающее значение и что в этой «схватке» у меня есть не просто доброжелатель, а настоящий защитник.

Предчувствие меня не обмануло. По результатам обсуждения присутствующие постановили: одобрить представленный реферат с оценкой «отлично». Радости моей не было предела! Я была окрылена!

После обсуждения все коллеги, включая строгих докториц, как-то сразу потеряли ко мне интерес, переключились на свои дела и стали расходиться. Но Александр Ильич не спешил. Он подошел ко мне и широко по-дружески улыбнулся, что окончательно «растопило» моё сердце. Затем сказал какие-то ободряющие слова, поздравил с удачным обсуждением и очень уважительно, даже галантно передал текст реферата со своими карандашными пометками на полях, пожелав удачи в настоящих и будущих научных изысканиях. После чего раскланялся и ушел, оставив меня одновременно и взволнованной, и восхищенной! Это был что называется «мастер-класс»!

Позже я еще не раз видела Александра Ильича в институтских коридорах. Он был занят своей жизнью и научными делами. Я готовила кандидатскую диссертацию к защите: набирала текст на пишущей машинке, составляла список своих публикаций, участвовала в конференциях и «круглых столах» и т.д. В Отделе менялось руководство (вместо Преображенского –Горская), а в стране после распада в 1991 г. Советского союза начались бесконечные «реформы». Словом время было наполнено многими важными событиями и стремительно шло вперед.

Незаметно наступил 1993 год. Именно в этом году А.И. Клибанов покинул Институт, а вскоре пришло известие, что он заболел и ушёл от нас навсегда. Без него Отдел отечественной истории XIII–XVIII вв. как-то сразу опустел. По крайней мере, я очень остро почувствовала эту пустоту.

Как водится, были соболезнования, похороны на Востряковском кладбище и поминки в «узком кругу» у него на квартире, рядом с Черемушкинским рынком, но наша мимолётная встреча, этот «аванс» на право заниматься наукой от настоящего Ученого до сих пор со мной: и в памяти, и в благодарном сердце.

 

Публикацию подготовил к.и.н. Д.Г. Дитяткин